Александр Межиров

Арбат — одна из самых узких улиц... Не разминуться на тебе, Арбат!.. Но мы каким-то чудом разминулись Тому почти что двадцать лет назад.

Быть может, был туман... А может, вьюга... Да что там... Время не воротишь вспять... Прошли — и не заметили друг друга, И нечего об этом вспоминать.

Не вспоминай, а думай о расплате — Бедой кормись, отчаяньем дыши За то, что разминулись на Арбате Две друг для друга созданных души.

Весь вечер из окна - до, ре, Ми, фа, соль, ля, си, до - и туго

На синтетическом шнуре Полуоткрытая фрамуга.

Весь вечер из окошка - до, Ре, ми, фа, соль, ля, си,- и снова

Тысячекратно - от и до - Вся гамма бытия земного.

По дороге из Ганы домой На пять дней задержаться в Париже, И к бессмертью тебе по прямой Станет сразу же впятеро ближе.

Записать в повидавший блокнот, Как звучит непонятное слово, Как фиалковый дождик идет И мерцают бульвары лилово.

А в России пророческий пыл, Черный ветер и белые ночи. Там среди безымянных могил Путь к бессмертью длинней и короче.

А в России метели и сон И задача на век, а не на день. Был ли мальчик?— вопрос не решен, Нос потерянный так и не найден.

Проснуться в восемь И глядеть в окно. Весна иль осень - Это все равно.

Лишь только б мимо, Всюду и всегда, В порывах дыма Мчались поезда.

А лучше нету Доли кочевой - По белу свету В тряской грузовой.

Чтоб ливень, воя, Падал тяжело На ветровое Мокрое стекло.

Я жил собой И всеми вами жил, Бросался в бой И плакал у могил.

А время шло, Мужая и борясь, И на стекло Отбрасывало грязь.

Я рукавом Стирал ее во мгле На ветровом Исхлестанном стекле.

Я так люблю Дорогу узнавать, Припав к рулю О многом забывать!

В метель, в грозу, Лишь руку подыми, Я подвезу - Бесплатно - черт возьми!

Тебя бесплатно Подвезти клянусь, Зато обратно Больше не вернусь.

Всегда вдвоем, Довольные судьбой, Мы не даем Покоя нам с тобой.

И смотрят двое Весело и зло Сквозь ветровое Грязное стекло.

Впервые в жизни собственным умом Под старость лишь раскинул я немного. Не осознал себя твореньем бога, Но душу вдруг прозрел в себе самом.

Я душу наконец прозрел — и вот Вдруг ощутил, что плоть моя вместила В себе неисчислимые светила, Которыми кишит небесный свод.

Я душу наконец в себе прозрел, Хотя и без нее на свете белом Вполне хватало каждодневных дел, И без нее возни хватало с телом.

Над Ливийской пустыней Грохот авиалиний, По одной из которых Летит в облаках Подмосковное диво, Озираясь пугливо, С темнокожим ребенком На прекрасных руках.

В нигерийском заливе Нет семейства счастливей, Потому что - все случай И немножко судьба. Лагос - город открытый, Там лютуют бандиты, В малярийной лагуне Раздается пальба.

Англичане убрались,- Вот последний анализ Обстановки, в которой Все случается тут: Эти нефть добывают, Ну а те убивают Тех, кто нефть добывает,- Так они и живут.

Нефтяные магнаты Те куда как богаты, Ну а кто не сподоблен, У того пистолет. Жизнь проста и беспечна, Нефть, конечно, не вечна, И запасов осталось Лишь на несколько лет.

Как зеваешь ты сладко. Скоро Лагос. Посадка. На посадочном поле Все огни зажжены. За таможенной залой Нигериец усталый, Славный, в сущности, малый, Рейс кляня запоздалый, Ждет прибытья жены.

Родилась на востоке, Чтобы в Лагос далекий С темнокожим ребенком Улететь навсегда. Над Ливийской пустыней Много авиалиний, Воздух черный и синий, Голубая звезда.

Подкова счастья! Что же ты, подкова? Я разогнул тебя из удальства - И вот теперь согнуть не в силах снова Вернуть на счастье трудные права.

Как возвратить лицо твое степное, Угрюмых глаз неистовый разлет, И губы, пересохшие от зноя, И все, что жизнь обратно не вернет?

Так я твержу девчонке непутевой, Которой всё на свете трын-трава,- А сам стою с разогнутой подковой И слушаю, как падают слова.

У каждого свой болельщик, У каждого игрока. И у меня, наверно, И даже наверняка. Он в кассе билет оплачивает И голову отворачивает, Когда меня в борт вколачивают Защитники ЦСКА.

Когда мне ломают шею, О ребрах не говоря, Мне больно — ему больнее, О, как я его жалею, Сочувствую я ему, Великому Хемингуэю, Болельщику моему.

Просыпаюсь и курю... Засыпаю и в тревожном Сне о подлинном и ложном С командиром говорю.

Подлинное - это дот За березами, вон тот. Дот как дот, одна из точек, В нем заляжет на всю ночь Одиночка пулеметчик, Чтобы нам ползти помочь.

Подлинное - непреложно: Дот огнем прикроет нас. Ну, а ложное - приказ... Потому что все в нем ложно, Потому что невозможно По нейтральной проползти. Впрочем... если бы... саперы... Но приказ - приказ, и споры Не положено вести.

Жизнью шутит он моею, И, у жизни на краю, Обсуждать приказ не смею, Просыпаюсь и курю...

Две стены, окно и дверь, Стол и табуретка. В эту команту теперь Ты приходишь редко.

И огонь в огне погас, Плотно дверь закрыта. Этой комнате теперь Не хватает быта.

Видно, бытом ты была, Жизнью не была ты, Мы, имея два крыла, Не были крылаты.

Я забыл, что ты жива, Мне бы вспомнить хоть слова: Имя или отчество. В этом доме нежилом Бьет единственным крылом Наше одиночество.

Не предначертано заране, Какой из двух земных путей Тебе покажется святей, Определив твое избранье.

Ты можешь властвовать всецело, А можешь в жертву принести Всю жизнь - от слова и до дела.

Но нету третьего пути.

В классах свет беспощаден и резок, Вижу выступы полуколонн. Еле слышимым звоном подвесок Трудный воздух насквозь просквожен.

Но зато пируэт все послушней, Все воздушней прыжок, все точней. Кто сравнил это дело с конюшней Строевых кобылиц и коней?

Обижать это дело не надо, Ибо все-таки именно в нем Дышит мрамор, воскресла Эллада, Прометеевым пышет огнем.

Тем огнем, что у Зевса украден И, наверное, лишь для того Существу беззащитному даден, Чтобы мучилось то существо.

Свет бесстрастный, как музыка Листа, Роковой, нарастающий гул, Балерин отрешенные лица С тусклым блеском обтянутых скул.

Какая музыка была! Какая музыка играла, Когда и души и тела Война проклятая попрала.

Какая музыка во всем, Всем и для всех - не по ранжиру. Осилим... Выстоим... Спасем... Ах, не до жиру - быть бы живу...

Солдатам голову кружа, Трехрядка под накатом бревен Была нужней для блиндажа, Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну струна Натянутая трепетала, Когда проклятая война И души и тела топтала.

Стенали яростно, навзрыд, Одной-единой страсти ради На полустанке - инвалид, И Шостакович - в Ленинграде.

Зачем понадобилось Еве Срывать запретный этот плод — Она еще не сознает. Но грех свершен, и бог во гневе.

Вселился в змея сатана И женщине внушал упрямо, Что равной богу стать должна Подруга кроткого Адама.

А дальше... Боже! Стыд и срам... В грехе покаяться не смея, На Еву валит грех Адам, А та слагает грех на змея.

Я не желаю знать Добро И Зло, от коих все недуги. Верни мне, бог, мое ребро,— Мы обойдемся без подруги.

Затейливой резьбы беззвучные глаголы, Зовущие назад к покою и добру,- Потомственный браслет, старинный и тяжелый, Зеленый скарабей ползет по серебру.

Лей слезы, лей... Но ото всех на свете Обид и бед земных и ото всех скорбей - Зеленый скарабей в потомственном браслете, Зеленый скарабей, зеленый скарабей.